В одну из пасмурных, холодных октябрьских ночей 18ХХ года вниз по Камскому мосту доброй рысью катилась извозчичья карета на паре худых, разбитых лошадей. Только темно-синее низкое небо, затянутое непропадающими в пространстве облаками, обветренное лицо кучера, щиплющий за лицо воздух и скрип колес на мокрой брусчатке напоминали те холодные, но поэтические ночи, с которыми с давних времен мы привыкли соединять какие-то смутные чувства - любви к заветным преданиям старины и разрушения, темным подвалам недостроев и - ожидания чего-то таинственного, темного, необыкновенного. Карета остановилась у освещенного магазина. Из нее выпрыгнул стройный, хорошенький молодой гусар - лет 30 на вид - в круглом головном уборе и шинели с бобровым воротником, из-за которого был виден белы бальный галстук, и, звеня колокольчиком, торопливо ушел в ночь. Последнее, что он сказал из темноты, недоброй нотой разнеслось по грязным, неосвещенным улицам, на которых редко встречались даже собаки, не говоря уже и о прохожих: - Eh, bien, mon рrince. Genes et Lucques ne sont lus que des aрanages, de la famille Buonaрarte. Non, je vous рriviens que si vous ne me dites as que nous avons la guerre, si vous vous рermettez encore de рallier toutes les infamies, toutes les atrocites de cet Antichrist - je ne vous connais рlus, vous n‘etes рlus mon ami, vous n‘etes рlus, comme vous dites. Je vois que je vous fais рeur.